"Я ВЕРНУЛСЯ К ВЕРЕ ПРЕДКОВ"
О Василии (Фазиле) Ирзабекове, мусульманине, принявшем православие

Он ездит по стране, чтобы призывать людей любить и беречь русский язык. В него так много вложено Богом и предками, что только вслушивайся, вдумывайся. Однажды к Ирзабекову подошел священник со словами: "Важно, Василий Давыдович, то, что вы говорите, но важно и то, что именно вы, азербайджанец, говорите это. Слушая вас, мы, русские, испытываем чувство стыда".

ПОМЯННИК

"Это удивительно, – скажет мне потом Василий при встрече, – но земля Азербайджана была когда-то православной. Называлась она в те времена Кавказской Албанией, которая к нынешней стране с этим названием не имеет отношения. Пять веков мои предки исповедовали православие".

Немногие готовы сейчас вспомнить об этом. Он вспомнил и вернулся, как все мы, только спустя не несколько десятков лет, а столетия. "Душа наша по природе своей христианка", – воскликнул некогда Тертуллиан, но добраться до этого бывает так же трудно, как до воды, глубоко залегающей в пластах земли и глины.

И хорошо, когда остается хотя бы след от былого колодца. Земли Кавказа усеяны этими следами. Вернулись ко Христу абхазы. Никогда не забуду беседы с одним из них, бывшим мусульманином, ныне подвизающимся в иноческом чине. Вновь обрели себя осетины. Но о том, что и на азербайджанской земле люди некогда бесчисленными тысячами гибли, защищая свои церкви, я услышал впервые.

Мы договорились встретиться с Василием в московском храме свв. Косьмы и Дамиана, где он служит помощником настоятеля. А помимо этого, кстати, возглавляет Православный медицинский центр во имя святителя Луки (Войно-Ясенецкого), много пишет, очень занят. Но совершенно безропотно согласился на встречу. Так получилось, что пошел я в церковь на полчаса раньше. Дул пронизывающий ветер, а одет я был по-весеннему. Вижу – какой-то храм. Зашел согреться, но оказалось, что это именно то самое место, где я должен был увидеться с Ирзабековым. У свечного ящика стоял монах с нерусским лицом. Как выяснилось позже, родом он был из Грузии. Я поинтересовался, не подъехал ли Фазиль, но не был понят. Тогда спросил Василия...

Наконец он появился и, не приметив меня, произнес сокрушенно: "Неужели разминулись!" И такая была виноватость в голосе, беспокойство обо мне, что на сердце потеплело: свой, православный.

Ответ на первый мой вопрос оказался столь исчерпывающим, что в остальных нужды почти не возникло. А спросил я вот о чем: "Расскажите, как вы пришли ко Христу?"

– Я бакинец, – начал Фазиль. – Деды, прадеды – все коренные бакинцы. Кто понимает: азербайджанцы и русскоязычные бакинцы – это люди несколько разной ментальности. Мой прадед верой и правдой служил русскому царю, у нас даже хранилась книга с памятной надписью, подаренная ему государем. Однако после отставки прадед совершил хадж в Мекку, чтобы искупить тот вред, который нанес исламу на государственной службе. Дед окончил классическую гимназию, а позже университет, школу красных командиров, дослужился до звания генерал-майора, заведовал отделом ЦК Компартии республики. Был репрессирован и четыре года томился в тюремных застенках в ожидании смертного приговора. Каким-то чудом его оправдали, после он прошел всю войну и до пенсии трудился скромным школьным учителем. Знал множество языков, обладал энциклопедической эрудицией, был кристально честным человеком и полным атеистом.

Помню, как мы выезжали на дачу, которую дед получил как участник войны. Вокруг него собирались старики и начинали проводить с ним миссионерскую работу. Говорили: "Ладно, кто в молодости не грешил, но ведь ты скоро предстанешь перед Всевышним". Особенно последователен был сосед, живший в доме напротив. Не знаю, сколько ему было лет, но моего приближающегося к столетнему рубежу деда он называл "сынок". Беседы о вере начинал всегда одинаково. На мелком желтом песке рисовал тростью прямоугольник, изображающий могилу, и пояснял: "Все мы смертны, но подумай – вот положат тебя в могилу, что ты скажешь тогда Аллаху?" А дед с прямотой коммуниста, репрессированного, но не растерявшего убеждений, отвечал: "Все на этом свете. И рай, и ад. Я это знаю".

Обо всех своих родных я молюсь. Поминаю бабушку мою Бадам-ханум, которая еще в младенчестве моем, так уж сложилось, заменила мне мать. Именно благодаря ей я знаю азербайджанский язык (все мужчины у нас говорили по-русски). Бабушка была, наверное, единственной мусульманкой в нашей семье, тайком от мужа носила сахар в мечеть. А вместе с тем прятала у себя тетрадку, в которую переписала когда-то стихи "запрещенного" поэта Сергея Есенина. Куда бы она ни входила, все окрашивалось радостью. Это началось с момента ее рождения. Ее отец Сеид Ахундов – купец первой гильдии – вложил все свои сбережения, все золото, что было в семье, в покупку участка, объявленного нефтеносным. Стали там копать, а нефти нет, и прадед был на грани того, чтобы пустить себе пулю в лоб. Но в тот день, когда бабушка появилась на свет, ударил нефтяной фонтан!

Она была заслуженным учителем, великой труженицей, а вера в Бога у нее была естественной, как дыхание. Впрочем, с дыханием как раз было не очень хорошо. Из-за тяжелой бронхиальной астмы бабушка часто задыхалась. Однажды после тяжелейшего приступа рассказала мне, что видела во сне, что находится на краю обрыва. Вот-вот упадет, но вдруг слышит в последний момент голос: "А ты в Аллаха веруешь?" – то есть в Бога. Что ответила бабушка? У армян есть выражение: "Пусть твоя боль станет моей", а у мусульман, когда они обращаются к Господу: "Да буду я Твоей жертвой", – это еще от Авраама идет. Эти слова бабушка и произнесла, стоя на краю. И услышала: "Если веруешь, Он тебе поможет". После этого она смогла отползти от пропасти.

Никогда не забуду, как вздыхала украдкой, повторяя чуть слышно: "Язых Николай! Язых Николай!" Какого такого Николая жалеет она, недоумевал я тогда, ведь "язых" значит несчастный. Да не было в нашей родне и среди близких никакого Николая, это я знал точно! А оказалось, был. Так моя покойная бабушка Бадам-ханум сокрушалась, жалея казненного русского Царя.

Отец моей мамы – Исрафил Ибрагимов – был одним из руководителей подпольной большевистской организации Закавказья, по заданию которой работал в руководстве жандармского управления края. После революции стал народным комиссаром, возглавившим в республике борьбу с бандитизмом и контрреволюцией, и в сорок лет, после страшных пыток и издевательств – ему живому выкололи глаза и сожгли бороду, – был казнен, сброшен в безвестный нефтяной колодец. Потом его, правда, реабилитировали, назвали "рыцарем революции".

Его жена – моя бабушка по матери – Любовь Азимова, уроженка Смоленской губернии, после ареста и гибели мужа оказалась с тремя маленькими дочерьми на улице. Они выжили, наверное, благодаря доброму ангелу семьи – Евдокии, бабе Дуне. Я ее не застал, даже фотографии не сохранилось этой простой русской женщины. Она бежала в свое время в Баку, спасаясь от голода, и стала помощницей в доме моего деда и няней его детей, по сути, второй матерью. Когда же семья "врага народа" оказалась выброшенной на улицу, пошла работать на производство. Это спасло маму и ее сестер от неминуемой голодной смерти, а уже после Евдокия нянчила их детей, но так и не обзавелась собственной семьей... И если задуматься, что есть Россия в моей жизни и судьбе, то, наряду со многим и многим, объяснимым и не поддающимся объяснению, это еще и баба Дуня. За нее, голубушку, в Церкви частицу вынимают.

Отец еще мальчиком юнгой ходил на сухогрузе в Иран и тем помогал семье хоть как-то продержаться, пока не было отца и братьев, ушедших на фронт. Позже стал кадровым офицером, затем инженером, наделенным всевозможными талантами, ни один из которых так и не смог реализовать. Он любил читать мне книги на русском и привил любовь к литературе. Его старший брат Алик тоже был одареннейшим человеком. Отправился добровольцем на фронт, прибавив себе возраст, был пленен, прошел ад фашистских концлагерей, откуда бежал и сражался партизаном в Греции и Италии, после возвращения на родину был сослан в Сибирь, где было еще страшнее, чем в плену. Оттуда он тоже бежал, даже поступил в медицинский институт, но был разоблачен. В возрасте двадцати семи лет он умер на руках своей матери глубоким, изможденным стариком.

Но если говорить о том, через кого Христос пришел в мою жизнь, то это, наверное, другой брат отца – Ниджат. В нашей семье за необычайную доброту и детскую наивность его называли Пьером Безуховым. Был кадровым офицером, фронтовиком. Позже стал очень хорошим врачом-кардиологом. Не очень хорошо говорил по-азербайджански после многих лет жизни в Кисловодске, где его почему-то называли Николаем Александровичем. Все свое свободное время посвящал мне. И как он говорил о Христе! У Горького я встретил в очерке о Льве Толстом слова, что великий писатель о Христе говорил всегда без энтузиазма, тускло, не любил Его. А мой дядя, азербайджанец, отзывался о Сыне Божьем с очень большой теплотой. Говорил: "Ты не представляешь, какая хорошая вещь – христианство. Я тебе как врач скажу, что даже с точки зрения медицины очень хорошо, когда человек исповедуется и очищается от грехов". И рассказывал, что врачи старой школы первым делом задавали пациенту вопрос: "Вы никому ничего не должны?" – и советовали долги вернуть. Только если это не помогало, приступали к лечению. Дядя Ниджат не вступал ни в какую партию, был убежденным антикоммунистом. Очень любил книгу Массарика, президента Чехословакии и одного из лучших критиков марксизма. Обещал, когда вырасту, дать ее почитать.

У нас вообще была прекрасная библиотека. Еще прадед – надворный советник – был библиофилом. Эта страсть передавалась потом у нас из поколения в поколение. Среди книг помню прижизненное издание словаря Даля, тома Брэма, Большую детскую энциклопедию – дореволюционную, где я вычитывал, как делают шоколад, что такое полиграфия и так далее. А вот Корана не было. Я уже потом им обзавелся.

"ЕСЛИ НЕ ПРИМУ КРЕЩЕНИЯ – УМРУ"

В Баку было две мечети на двухмиллионный город, шиитская и суннитская. Имелись также две русские церкви и одна армянская, две синагоги, одна для европейских евреев, другая для горских. Рядом с одной из мечетей я поселился во время преддипломной практики в институте, когда снимал крохотную квартирку в верхней части Баку. Для меня даже стены вокруг мечети были святы, помню, ночью подходил к ним и целовал. Сердце жаждало Бога. Заходил и внутрь этих стен, благо они никогда не запираются по мусульманской традиции. У нас даже говорят про бесшабашных людей, всегда готовых принять других любителей развлечений: "У них дверь никогда не закрывается, как в мечети". Заходил, интересовался, как все устроено изнутри. Запомнилось помещение, где особый человек готовит мертвых в последний путь на мраморном ложе с углублением для тела. Покойников обмывают, потом посыпают душистым розовым тальком.

Но это только часть ритуала. В памяти сцена, как в небольшом бакинском дворике, выметенном и политом из шланга, сидят мужчины всех возрастов и внимательно слушают муллу, который долго размеренным речитативом читает на арабском языке суру из Корана. Поразительно то, что никто из присутствующих вообще не знает арабского! Несколько человек – откровенные атеисты, не исключено, что им был и сам усопший. Но как строги их позы, почтительно склонены головы! Заметно, что люди сосредоточены. Это происходит, как мне кажется, еще и оттого, что они стремятся уловить в убаюкивающем речитативе чужой речи знакомые слова, а таковые, пусть изредка, но все же встречаются. И это подспудное стремление людей к хоть какому-то осмыслению происходящего так понятно, так естественно. Вспоминаю собственное изумление, когда друг шепнул мне, что мулла, приглашенный на похороны его бабушки, вычитывал слова молитв из небольшой записной книжки, в которой они были записаны от руки кириллицей. Не исключено, что он и сам не знал арабского. Но люди, которые не понимали содержания читаемого им на чужом языке текста, тем не менее внимали ему в ненарушимом молчании, даже с неким трепетом.

В какой-то момент я готов был стать настоящим мусульманином. Помню даже, как переписал от руки брошюру о том, как нужно совершать намаз. На рубеже 90-х приезжали миссионеры из Ирана, этнические азербайджанцы. Многих обратили. А что касается меня... намаза я так ни разу и не совершил. Бывал потом и в Стамбуле в самых красивых минаретах из белого мрамора. Но, знаете, ничто там не тронуло моего сердца.

Я так остро это ощутил, может быть, потому, что в детстве любил бывать в армянском храме, знал, как тепло бывает душе в христианской церкви. Мы, мальчишки, часто бегали на Приморский бульвар. Баку расположен амфитеатром, спускающимся к этой набережной, которая тянется на много километров. Там были во множестве кафе, аттракционы, летали чайки. А церковь была так расположена, что миновать ее было трудно, и я любил там посидеть. Мне нравились иконы с армянскими надписями, хотя я их не понимал, очень любил запах ладана. Больше скажу, иногда я покупал недорогую свечку, пристраивая ее в подсвечнике, наполненном песком. Так приятно было их возжигать, потом слушать церковную службу, где я тоже не мог почти ничего разобрать, только отдельные армянские слова были знакомы. Пели там женщины из Бакинского оперного театра, который у нас звали Маиловским.

Этой армянской церкви больше нет... Как и Баку моего детства, с его неповторимой культурой. Она погибла. А я окончательно перебрался в Москву. В каком-то смысле я коренной москвич, до меня три поколения, еще с дореволюционных времен, жили поочередно в двух столицах – России и Азербайджана. Оба они для Ирзабековых – родные. И здесь уже я окончательно понял, что без Христа мое существование бессмысленно. Однажды вдруг сказал жене: "Если я не приму крещения, то умру". Не знаю, почему вырвались эти слова.

Как рождается в человеке вера?

Я долго ломал над этим голову, да и спрашивают меня часто: "Как ты, совершенно светский человек, пришел в православие?" Одна вещь несомненна – человек не сам избирает Спасителя. Вы помните Его слова: "Не вы Меня избрали, а Я вас избрал". Это в любом случае всегда дар, причем абсолютно не по заслугам, не потому, что ты хороший. Пятнадцать лет назад это случилось и со мной. В христианстве я нашел то, чего вообще нигде не мог найти – свободу. Свободу от самого большого страха моей жизни, который меня мучил с детства, – страха смерти.

"Я ВЕРНУЛСЯ К ВЕРЕ ПРЕДКОВ"

После моего прихода в Церковь пресеклись все прежние знакомства не только с азербайджанцами, но и с бакинскими евреями. Они не поняли меня, плохо говорили о Сыне Божием, а я этого не мог терпеть. Пришлось сделать выбор. В будущем нам всем придется делать его не раз. Ислам усиливается, и я бы приуныл... Ведь Спаситель говорил, что, когда придет судить мир, не знает, найдет ли веру на земле. Но еще Он сказал: "Не бойся, малое стадо!" Я и не боюсь. Когда христианин погибает за веру – это честь, о которой можно только мечтать.

Ко мне нередко подходят татары, азербайджанцы, таджики, которые тянутся ко Христу. Спрашивают: "А как ты пришел?" Я отвечаю. Нет, я не ощущаю себя ренегатом, перебежчиком, прибившимся к чужому. Я вернулся к вере предков, которые несколько столетий были христианами. "Мы гылындж-мусульмане", – говорила иногда бабушка. "Что это значит?" – спросил я ее. "Гылындж" – значит меч, наши предки – албанцы – были обращены в ислам силой оружия.

В детстве, помню, я был очень вспыльчивым, кровь такая. Но бабушка, успокаивая меня, повторяла азербайджанскую поговорку: "Враг тебя – камнем, а ты его – пловом". "Что за глупость", – думал я, но, когда вырос, понял, что это ведь суть учения Христа. Из каких времен дошел до нас этот совет? Человек в азербайджанском звучит как "адам", что сразу же возводит нас к самым истокам ветхозаветной истории. Предатель же произносится как "хаин" – да-да, тот самый Каин, совершивший самое первое и тяжкое предательство, убийство единокровного брата. Чуждый человек – "хам", что также не нуждается в особых комментариях.

Еще большее удивление вызывает то, что в азербайджанском языке есть слово, обозначающее не просто свет, а нетварный свет. Обычный свет, например, сияние солнца называется "ишиг", а свет божественный – это "нур". Отсюда фамилии Нуриев, Нуралиев. Соболезнуя близким покойного, у нас говорят: "Пусть могила его наполнится нетварным светом". То есть фактически желают встречи со Христом. Я читал Коран, там близко этого нет. От древних азербайджанских священников сохранился и другой обычай: возлагать правую руку на голову, чтобы благословить, передать свою удачливость. Холостые, например, просят, чтобы их благословил друг, который удачно женился, нашел хорошую, добрую девушку. Одноклассники просили меня возложить руку, когда я выходил из кабинета экзаменатора с пятеркой в зачетке.

Это идет еще от апостолов. Именно в Баку проповедовал и был распят ученик Господа Варфоломей. Проходя через наши края, распространял слово Божие апостол Фома, а первую церковь, "праматерь всех церквей на Востоке", основал у нас в местечке Гис святой Елисей. Он был рукоположен сводным братом Спасителя – патриархом Иерусалимским Иаковом. Восемнадцать столетий назад воссиял у нас свет Христовой веры. Персы пытались вернуть нашу землю к огнепоклонству, но после многих сражений сказали, что пусть кто чему хочет, тому и поклоняется. А потом пришли арабы...

Албания была в ту эпоху процветающей страной, имеющей высокоразвитую культуру, свой алфавит из 52 букв, и все это оказалось разрушено почти до основания, стерто с лица земли. И здесь мы сталкиваемся с самым, быть может, поразительным обстоятельством. Даже в России многие слышали о Бабеке, видели фильм, о нем снятый с огромным размахом. Это главный национальный герой Азербайджана, все остальные с ним рядом не стоят. Ему ставят памятники, его именем называют детей, о нем слагают стихи и песни. И чем же он отличился? Тем, что много лет боролся с арабскими завоевателями, разбил множество их армий, имея сотни тысяч сторонников, прежде чем его предали и выдали на казнь. Убивали героя страшно: отрубили руки и ноги, затолкав их в распоротый живот, а потом уже мертвого прибили ко кресту. "Крест Бабека" – так называлось это место в течение столетий. Почему ко кресту – понятно. Незадолго до смерти Бабек крестился в православие, а схвачен был, когда пробирался к своим единоверцам в Византию, чтобы собраться там с силами.

Мне было 18 лет, когда я впервые узнал о том, какую веру исповедовал Бабек, о том, что он носил крестик под доспехами. Об этом рассказал мне писатель Джалал Барбушат, он писал тогда книгу о Бабеке под названием "Обнаженный меч", собирал материал о нем, знакомился с источниками, в основном арабскими. Так что представьте, вдумайтесь – главный герой Азербайджана был православным христианином, погибшим в борьбе с людьми, которые принесли нам ислам. Я говорил об этом с нашими азербайджанскими учеными. Спрашивал: "Вы знаете это?" "Конечно, знаем", – отвечают. "А почему народу не говорите"? – "Ты что, нас убьют".

И тогда я начал понимать, почему меня всегда, с детства так сильно тянуло в храм. Наша земля полита кровью бесчисленных мучеников за веру, среди которых не могло не быть моих предков. Именно они вымолили меня. Другого объяснения нет. И когда слышу, что я предал азербайджанский народ вместе с его верой, отвечаю: "Да нет, ребята, я домой к себе пришел".

"АЗЕРБАЙДЖАНЦЫ В РОССИИ"

Свои публикации Ирзабеков подписывает обычно "Фазиль Давуд оглы, во крещении Василий". В свое время большое впечатление произвела его статья "Азербайджанцы в России" в одной из центральных газет.

Тема больная. Нередко даже православные публицисты оценивают азербайджанцев резко неприязненно. Бывает, что эти упреки справедливы, не все приехавшие ведут себя достойно. Но обычно читать такого рода тексты тяжело, слишком много там мелкой неправды, пустого раздражения. "Понаехали" – вот лейтмотив. "Выгоним" – вот сверхидея. Хотя все прекрасно понимают, что не выгоним.

Единственное решение – вовлекать приехавших в орбиту великой русской культуры, помочь им стать достойными гражданами России. Их, на самом деле, всего миллиона три-четыре, азербайджанцев, таджиков и всех остальных, на 140 миллионов коренных россиян. Причем приезжают, как правило, пусть и не без исключений, самые трудолюбивые и ответственные. Вместо того чтобы роптать, подумаем лучше, зачем Господь попускает происходящее. Даже те южане, что не очень хорошо себя ведут, невольно заставляют русских подтягиваться, вспоминать о национальном достоинстве. А те, что трудятся честно, невольно устанавливают планку, подвигая иных русских людей проявить инициативу, браться за ум.

Я вовсе не сторонник попустительства экспансии на русские просторы людей, чье появление может представлять реальную опасность для нашего народа. Прежде всего это касается волн китайских переселенцев. Но совершенно иной подход нужен по отношению к нашим "бывшим" соотечественникам. Мы видим их непохожесть, но, когда встречаешь их за границей, с удивлением понимаешь, что с русским даже у туркменов больше общего, чем с родственными им турками. Никто не заставлял нас включать в состав Российской империи множество народов. Но мы сделали их сопричастниками русской судьбы, заложниками нашей трагической истории, мы убедили их, что Бог положил нам жить вместе, вместе воевали, вместе делили горе и радость. А потом вдруг объявили: "Все, живите теперь сами по себе, вы нам без надобности". Будто не понимаем, что в СССР все было централизовано до предела и что окраины наши давно и прочно отучены жить самостоятельно. Мы забыли при этом, как во время войны та же Средняя Азия приняла миллионы русских беженцев. И прекрасно приняла. Мы якобы знаем, что нам должны разные "азеры", забывая, что без их нефти у России не было бы никаких надежд победить фашизм. Другой у нас в сороковые годы практически не было. Кстати, "азер", как пишет Василий, буквально переводится как "пламя". "Язык умнее нас", – любит повторять Ирзабеков.

Одна неправда накладывается на другую. Мы бросаем презрительно: "торгаши", хотя могли бы догадаться, что бывшие врачи, крестьяне, рабочие вовсе не испытывают наслаждения от того, что вынуждены податься в коммерцию и терпеть связанные с этим унижения. В своей массе они надеются дать детям российское образование, которое позволит им приходить на базар исключительно в качестве покупателей.

Мое отношение к азербайджанцам в России менялось постепенно. Бог как-то вразумлял. Может быть, все началось с того, что веселый торговец, проходя мимо моей семьи, вдруг протянул дочке игрушку – заводного тюленя. "Это подарок", – сказал он. Потом знакомый батюшка долго жаловался, что не может найти у себя, в коми селе, людей для строительства церкви. Не идут за довольно приличные, по деревенским меркам, деньги – тысяч пять-шесть в месяц – предпочитая сидеть на шее родителей-пенсионеров. А однажды батюшка сообщил: "Все образовалось. Несколько азербайджанцев согласились поработать. Нарадоваться на них не могу. Трудолюбивые, богобоязненные, и денег не много запросили". Местные, правда, начали возмущаться: "Понаехали, чурки". Даже пара стычек произошла в этом коми селе, издревле православном. Но потом как-то все утряслось, кажется. Трудно было совсем уж не различить преподанного Богом урока. И стал я задумываться, приглядываться.

Недавно я поспорил с другом на этот счет. Он с гневом сказал, что в его родное село в архангельской глубинке приезжают "черные", скупают картошку по дешевке, а потом продают в Архангельске втридорога.

– Почем скупают? – уточняю.

– По шесть рублей, – ответил друг, – а продают по двенадцать.

– Подожди, – говорю, – за морем телушка полушка, да рубль перевоз. До вас от Архангельска не одна сотня километров. Все организовать, машину нанять, бензин оплатить, потом за право торговать расплатиться… Так что рентабельность получается вполне классическая, даже по советским меркам.

– Все равно, они на нас наживаются, – досадует друг. – Разве мы сами не можем отвезти, продать?

– Флаг в руки, – отвечаю, – тем более что дорожка азербайджанцами протоптана, дело налажено, осталось только использовать их науку.

– Мы не торгаши какие-нибудь, – противореча себе, возмущается друг.

Он прекрасный, умный человек. Что им двигало в этом споре? Я думаю, что здесь роль сыграла общая наша с ним боль за погибающую от безработицы и пьянства русскую глубинку. Друг считает, что спасать ее должно государство... Что до азербайджанцев, то здесь, наверное, логика такова: раньше без них обходились и неплохо жили.

Я, впрочем, тоже считаю, что государство должно, вот только боюсь, что к тому времени, когда оно об этом вспомнит, от селения моего друга не останется даже воспоминаний. А значит, придется самим спасаться. И любая помощь в этом деле – не лишняя. Так может, с другого конца зайти? Посадить этих азербайджанцев за стол, сказать спасибо, вспомнить, как наши деды плечом к плечу сражались, подумать вместе, как нам дальше вместе жить. Альтернатива – бессильная, уродующая душу злоба. Ссориться мы умеем, кстати, прежде всего друг с другом. Но все хорошее в нашей жизни начинается не с этого, и Бог не входит в двери с надписью: "Посторонним вход воспрещен".

Владимир ГРИГОРЯ
(Газета "Вера-Эском")

В издательстве "Даниловский благовестник" готовится к выходу книга Василия (Фазиля) Ирзабекова "Тайна русского слова. Записки нерусского человека".

ЧУДО В АЛТАРЕ
Василий (Фазиль) ИРЗАБЕКОВ

Как часто мы, верующие христиане, живем в ожидании чудес! При этом чудо для нас, как правило, событие или явление, выламывающееся из привычного круга жизни, грубо попирающее извечные законы бытия.

Я же хочу поведать о чуде, свидетелем которого мне доводилось бывать десятки раз, не воспринимая его таковым. И лишь недавно – будто пелена с глаз упала...

Но вначале – воспоминание из далекого детства. Кому из нас не знаком  неписаный закон, жестко регулирующий отношения детей разных возрастов, особенно мальчиков? Если кому-то, скажем, восемь лет, он ни за что не станет водиться – хоть убей! – с пятилетним. А вы можете представить себе десятиклассника, который на равных общался бы с шестиклассником? Да ни за что! Засмеют! Таковы особенности возрастной психологии. Так было, есть и будет во все времена.

Существует, однако, одно-единственное место на земле, где действие этих человеческих законов приостанавливается, где теряют они свою силу и влияние. И место это – алтарь православного храма. А все потому, что испокон века существует в наших храмах такое послушание, как алтарник. И возраст здесь ни при чем. Среди алтарников можно встретить и седовласых мужчин, и крепких юношей, и крох. При этом каждый из них выполняет, по сути, схожие функции. Не редкость, когда старший алтарник может быть намного моложе иного мужчины, на которого нет-нет, да и глянет укоризненно по причине, которая непосвященному может показаться просто непонятной. Скажем, из-за того же остывшего угля в кадильнице. А без этого не будет в храме Божием должного благоухания, а значит, и приличествующего благолепия. Причем на это обижаться не принято, заурядный рабочий момент. Здесь трудятся не друг для друга, не из корысти, но во Славу Божию, и значит, надо стараться изо всех сил.

Однако сотрудничают (вот где проявляется истинный смысл этого слова) меж собой не только алтарники. Каждый из них в течение всего богослужения сотрудничает еще и с диаконом, священниками, настоятелем. А как же иначе?! За стольким надо уследить этим церковнослужителям, чтобы помогать, не отвлекая, священнослужителей от того главного, что происходит здесь и сейчас, ради чего собрались все эти верующие люди в церкви – молитвы.

Еще до начала службы следует зажечь лампады в храме, положить на аналой икону праздника, следить за тем, чтобы в алтарь исправно поступали и читались записки, а также пожертвованные свечи, готовить теплоту для причастия и нарезать просфор, да так, чтобы всем хватило, чтобы, не приведи Господь, кто-то не ушел недовольный или обиженный. А еще надо обладать умением во время литургии, взяв благословение, выйти на середину храма и прочесть Апостол. А еще выходить с диаконскими свечами на малый вход, вовремя выносить на солею большие свечи, масло на полиелей, передавать вынутые просфоры на свечной ящик. А еще исправно вносить имена для поминовения, сорокоусты в две большие тетради. И, конечно же, приготовить все необходимое для водосвятного молебна. А также для крещения, а возможно, и венчания, которые начнутся сразу после молебна. Не говоря уже о том, что поддержание образцовой чистоты и надлежащего порядка в алтаре – тоже всецело на плечах алтарников. Да разве все перечислишь! А уж в дни подготовки к большим праздникам…

И все вполголоса, чуть не на цыпочках. Да, тут и в самом деле не до амбиций. Если же у кого-то они все же прорезаются, такой в алтаре долго не задерживается.

Трогательно наблюдать, как в самом начале службы, когда на клиросе еще читаются часы, стоят они рядком. В том числе и те, кому настоятель, возможно, годится по возрасту в сыновья, а иные мальчики, возможно, во внуки. Но здесь и сейчас они абсолютно равны, и им надлежит исполнять то послушание, которое передаст им старший алтарник. Вот они застыли с вытянутыми вперед руками, на которых аккуратно, на особенный строгий манер сложены стихари, ожидая благословения священника.

После окончания службы они выйдут из алтаря, кто к своей жене и детям, чтобы поздравить их с причастием, а затем в воскресную школу, чтобы преподавать Закон Божий, а кто к маме, чтобы, наскоро потрапезничав, вместе поспешить в ту же школу, но уже в качестве ученика.

А из привилегий, если это, конечно, можно считать привилегией, – исповедь в алтаре.

Так совместно прожили они еще одну добрую половину очередного воскресного дня. Так не похожего на день отдыха многих их родных и знакомых, соседей по дому и однокашников. И наверняка, так и не заметив, что помимо величайшего Таинства Евхаристии, стали – всего на несколько часов – сопричастниками еще одного удивительного таинства. Имя ему не придумано, но то, что это подлинное чудо, у автора этих строк не вызывает и тени сомнения.

Тихий и светлый праздник истинного мужского братства, мягкий отсвет Царства Небесного…

НАЗАД		В НАЧАЛО СТРАНИЦЫ		ВПЕРЕД

Православная газета для простых людей №2 (62) март 2007 года.